Неточные совпадения
Когда всё мягко так? и нежно, и незрело?
На что же так давно? вот доброе вам дело:
Звонками только что гремя
И день и
ночь по снеговой
пустыне,
Спешу к вам, голову сломя.
И как вас нахожу?
в каком-то строгом чине!
Вот полчаса холодности терплю!
Лицо святейшей богомолки!.. —
И всё-таки я вас без памяти люблю...
Где-то очень далеко, волком, заливисто выл пес, с голода или со страха. Такая
ночь едва ли возможна
в культурных государствах Европы, —
ночь, когда человек, находясь
в сорока верстах от города, чувствует себя
в центре
пустыни.
Еще однообразнее всего этого лежит глубокая
ночь две трети суток над этими
пустынями. Солнце поднимается невысоко, выглянет из-за гор, протечет часа три, не отрываясь от их вершин, и спрячется, оставив после себя продолжительную огнистую зарю. Звезды
в этом прозрачном небе блещут так же ярко, лучисто, как под другими, не столь суровыми небесами.
Горы, поросшие деревьями, уродливо изогнутыми норд-остом, резкими взмахами подняли свои вершины
в синюю
пустыню над ними, суровые контуры их округлились, одетые теплой и ласковой мглой южной
ночи.
Сказывают также, что когда-то была на том месте
пустынь, от которой осталась одна каменная ограда да подземные склепы, и что будто с тех пор, как ее разорили татары и погубили всех старцев, никто не смел и близко к ней подходить; что каждую
ночь перерезанные монахи встают из могил и сходятся служить сами по себе панихиду; что частенько, когда делывали около этого места порубки, мужики слыхали
в сумерки благовест.
Унылый пленник с этих пор
Один окрест аула бродит.
Заря на знойный небосклон
За днями новы дни возводит;
За
ночью ночь вослед уходит;
Вотще свободы жаждет он.
Мелькнет ли серна меж кустами,
Проскачет ли во мгле сайгак, —
Он, вспыхнув, загремит цепями,
Он ждет, не крадется ль казак,
Ночной аулов разоритель,
Рабов отважный избавитель.
Зовет… но все кругом молчит;
Лишь волны плещутся бушуя,
И человека зверь почуя
В пустыню темную бежит.
Ему нужна
пустыня, лунная
ночь; кругом
в палатках и под открытым небом спят его голодные и больные, замученные тяжелыми переходами казаки, проводники, носильщики, доктор, священник, и не спит только один он и, как Стенли, сидит на складном стуле и чувствует себя царем
пустыни и хозяином этих людей.
Но вот она. За нею следом
По степи юноша спешит;
Цыгану вовсе он неведом.
«Отец мой, — дева говорит, —
Веду я гостя: за курганом
Его
в пустыне я нашла
И
в табор на
ночь зазвала.
Он хочет быть, как мы, цыганом;
Его преследует закон,
Но я ему подругой буду.
Его зовут Алеко; он
Готов идти за мною всюду».
—
В Дьякове, голова, была у меня главная притона, слышь, — начал Петр, — день-то деньской, вестимо, на работе, так
ночью, братец ты мой, по этой хрюминской
пустыне и лупишь. Теперь, голова, днем идешь, так боишься, чтобы на зверя не наскочить, а
в те поры ни страху, ни устали!
Ночью, перед заутреней, приехал
в Л—скую
пустынь какой-то генерал и требовал себе лучшего номера
в гостинице.
Однако были дни давным-давно,
Когда и он на берегу Гвинеи
Имел родной шалаш, жену, пшено
И ожерелье красное на шее,
И мало ли?.. О, там он был звено
В цепи семей счастливых!.. Там
пустыняОсталась неприступна, как святыня.
И пальмы там растут до облаков,
И пена вод белее жемчугов.
Там жгут лобзанья, и пронзают очи,
И перси дев черней роскошной
ночи.
«Его
в пустыне я нашла
И
в табор на
ночь зазвала». А старик обрадовался и сказал, что мы все поедем
в одной телеге: «
В одной телеге мы поедем — та-та-та-та, та-та-та-та — И села обходить с медведем...
Она не чувствовала холода, но ее охватила та щемящая томная жуть, которая овладевает нервными людьми
в яркие лунные
ночи, когда небо кажется холодной и огромной
пустыней. Низкие берега, бежавшие мимо парохода, были молчаливы и печальны, прибрежные леса, окутанные влажным мраком, казались страшными…
И путник усталый на бога роптал:
Он жаждой томился и тени алкал.
В пустыне блуждая три дня и три
ночи,
И зноем и пылью тягчимые очи
С тоской безнадежной водил он вокруг,
И кладез под пальмою видит он вдруг.
Проснулся и он, властелин
пустыни, и медленными шагами выходит из зарослей, куда загнало его
в полдень солнце и где он после кровавого пира, утолив из ручья, жажду, спал
в тени до наступления
ночи.
Каково же поэтому было удивление монахов, когда однажды
ночью в их ворота постучался человек, который оказался горожанином и самым обыкновенным грешником, любящим жизнь. Прежде чем попросить у настоятеля благословения и помолиться, этот человек потребовал вина и есть. На вопрос, как он попал из города
в пустыню, он отвечал длинной охотничьей историей: пошел на охоту, выпил лишнее и заблудился. На предложение поступить
в монахи и спасти свою душу он ответил улыбкой и словами: «Я вам не товарищ».
Проходили десятки лет, и всё день походил на день,
ночь на
ночь. Кроме диких птиц и зверей, около монастыря не показывалась ни одна душа. Ближайшее человеческое жилье находилось далеко и, чтобы пробраться к нему от монастыря или от него
в монастырь, нужно было пройти верст сто
пустыней. Проходить
пустыню решались только люди, которые презирали жизнь, отрекались от нее и шли
в монастырь, как
в могилу.
Яркие звезды засверкали на темном своде небесном, луна, изредка выплывая из-за облаков, уныло глядела на
пустыню — северная
ночь вступила
в свои права и окутала густым мраком окрестности. Около спавшей крепким сном, вповалку, после общей попойки, по случаю примирения Павла с Чурчилой, дружины чуть виднелась движущаяся фигура сторожевого воина.
Несколько сторожких псов лаем и воем своим отвечали изредка крикливой сове, и летучие мыши, ныряя
в воздухе туда и сюда, писком своим показывали, какое веселое раздолье приготовили им мрак
ночи и безлюдство этой
пустыни.
Ночь с ее голубым небом, с ее зорким сторожем — месяцем, бросавшим свет утешительный, но не предательский, с ее туманами, разлившимися
в озера широкие,
в которые погружались и
в которых исчезали целые колонны; усыпанные войском горы, выступавшие посреди этих волшебных вод, будто плывущие по ним транспортные, огромные суда; тайна, проводник — не робкий латыш, следующий под нагайкой татарина, — проводник смелый, вольный, окликающий по временам
пустыню эту и очищающий дорогу возгласом: «С богом!» — все
в этом ночном походе наполняло сердце русского воина удовольствием чудесности и жаром самонадеянности.
Яркие звезды засверкали на темном своде небесном, луна, изредка выплывая из-за облаков, уныло глядела на
пустыню — северная
ночь вступила
в свои права и окутала густым мраком окрестности. Около спавшей крепким сном, вповалку, после общей попойки по случаю примирения Павла с Чурчилою, дружины чуть виднелась движущаяся фигура сторожевого воина.
А свежий воздух майской
ночи теплым, душистым потоком так и льется через отворенное Дуней оконце
в душную келью стоящего на кремнях и стеклах постника. Тихо рыдает отшельник, по распаленному лицу его обильно струятся слезы, но они не так ему сладки, как те, что лились прежде, когда, глядя на зеленый лес,
в самозабвении, певал он песню
в похвалу
пустыне.
Уверился Гриша и
в том, что по
ночам не Дуняша
в оконце постукивает, не она с ним на речке заигрывает, но некий-от эфиоп, сиречь бес преисподний,
в девичьем образе выходит из геенны смущати его… «Окаянный — от, думает, все больше во образе жены с трудниками борется; и
в книгах писано, что
в древние времена
в киновиях и великих лаврах синайских,
в пустынях египетских и фиваидских преподобным отцам беси
в женском образе все больше являлись…